Звезды незнакомые. Земля красная. Домики голубые, как небо. Обезьяны клянчат мандарины. Грузовики расписаны поющим сердцем. Публика кричит громче музыки. «...У нас нет прошлого, нет памяти, мы живем Сегодня, не знаю, хорошо это или плохо», — сказал Аугусто, переводчик, — «и я очень счастлив жить на этой земле. Знаю, что не каждый может это сказать.»
"...Худшие дни, когда с утра тряслись руки, стараясь удержать рассыпающееся время, разбегающееся, как паучки в разные стороны, и надо как-то собраться и что-то догнать, и истерика пухнет, и вдруг замираешь, и всё прошло, и хорошо, и опять я хозяин, а потом ещё страшнее — не пошевелиться, только прыгает сердечко, будто хочет устроиться поудобнее, и нет причины жить. И если справился, одолел, то одеваешься медленно, зная, что этот день будет склеен из самого маленького и ценного: из ниточек, трещинок и отблесков; и дурная улыбка всем встречным, подозревая, что никто этой ночью не спал..."
На Dublin street есть киоск. От дома нашего — недалеко. В Эдинбурге сон не идет; просыпался я обычно около семи. Душ, пробежка... и в киоск. Кофе с молоком, замечательный кекс, а хозяин тем временем выбирает газеты, где статьи про "Дерево", и мне кладет на столик. Сам тоже берет кофе, и читаем мы с ним одновременно. Спектаклей "Дерево" он никогда не видел — работа/работа/работа, но переживает и комментирует прессу страстно. 1997 год — "Красная Зона". 1998 год — "Однажды". 2002 год — "La divina commedia". 2003 год — "Острова в океане". Надеюсь, что встречу его опять. Там часы висят на стенке, но показывают непонятно что. Чтобы узнать время нужно посмотреть чуть ли не в лицо хозяину. Над ним зеркало. В нем отражаются часы. В тот день он что-то чинил и бормотал. Языка я не понял. Впервые за 5 лет спросил — откуда он. "Далеко отсюда, там раньше Шумерское царство было..."
По дороге в театр всегда встречаю кота. У него нет одной ноги. Он рыжий и лежит поперёк тротуара. Его нужно гладить — это всем понятно. Иногда бывает очередь... Вчера он сидел и тоскливо смотрел на дверь. Было холодно, и я позвонил. Открыл дверь небритый уставший мужчина.
— Он здесь не живет. Он за углом живет, — механически доложил он.
Надо было что-то ответить.
— А он так выразительно смотрел на дверь...
— А вы откуда?
— Из России.
И он рассказал историю Кота. Истории — три года. Все три года Кота привлекает эта дверь, и сердобольные прохожие звонят каждые полчаса. Дверь перекрасили. Не помогло. Повесили табличку: "Этот кот здесь не живет". Выглядело глупо. Сняли. Повесили другую: "Не звоните, если увидите кота, смотрящего на дверь". Шотландцы обладают удивительным чувством юмора, и — началось. На дверь вешали записки и советы: "Кота не видели и звонить не стали", "кот сегодня на дверь не смотрел", и т.д. Потом из-за позитивности крыльца и Кота стали подтягиваться любители "покурить". Гладили Кота и выспрашивали, что же его так в этой двери привлекает. На Рождество одевали костюм кота и звонили в дверь: "не сдается ли у вас комната?". Полиция предложила Кота усыпить. Забрали. Появились новые записки "рады, что кот нашел приют".. "А где "Кот, Смотрящий На Дверь?" Хозяин смирился. Кот вернулся. По дороге в театр я его глажу. Смотрю на дверь. Очень привлекательная
Приснились мне друзья из прошлого — Ленька Лейкин и Валерочка Кефт, большие, шумные... что-то не так между нами... Душный мокрый сон. Мегаполис снится… Огни двигаются на потолке гостиничного номера, и постоянная сирена скорой помощи — то далеко, то близко… Кажется она одна и разрывается между бедами. Сон в этом городе — это потеря времени, денег, связей, надежд; девка твоя сбежит — ей-то точно не спится, ноги — ничего себе, чего их в темноте прятать. Свет витрин — ниже солнечного, молодит. Теней под глазами меньше. Утром буду миллионером — застегнуться плотно, душу вырвут. Деревьев, птиц, котов — мало. Черные очки — даже ночью. Город слепых. Если ты крыса (а ты крыса в десятом поколении) и приехал ты сюда, чтобы заработать, здесь — шанс вылезти на вершину мусорной кучи, стать "известной" крысой, подкрасить гнилые зубы, и, глядя из-под крыши на макдональдского холерного клоуна, писать роман о русско-масонском ордене Винни-Пуха, умудрившемся даже на Олимпиаду запердолить свой символ — желтого мишку — в небо... Польский синдром: сидеть в распахнутой машине, курить и крутить радио. Это просто грязный вокзал…
Голос первый. Шёпот
"... привет, не разбудил? Ой, извини… тут время разное, запутался... С Новым годом!.. Спи, извини. …да, нет, тихо посидели, устали все, разбежались уже... Давай. Здоровья… это самое главное… ага... спасибо, пока-пока..."
Голос второй. Так себе голоc
"...Ну, давайте! Говорить много не буду, но чтоб в Новом году все было еще лучше! С Богом.."
Голос третий. Хорошо поставленный
"...Мир слабеет. Слабеют люди, которые волей случая, инерции, денег занимают так называемые "решающие посты". Целеустремленность, сила воли, преданность каким-либо идеалам больше не являются движущей силой цивилизации. Всеобщий стресс, информативный бардак, неграмотность, незаметное улетучивание духовности, миллионы тонущих в Сети... Секс, деньги и насилие ...И так далее. Не интересно.
Интересно другое.
Незаметно личная сила отдельного индивидуума стала "весить" гораздо больше. Добиться желаемого стало гораздо проще. (Желания не обсуждаем и не критикуем). А значит надежда в том, что действия любой личности — "больной" или "здоровой" — все менее подвластны любому (априори преступному) общественному строю. В освобожденном человеке Высшая духовная потенция — победит. Анархия за окном давно, и почти всё — если не все — зависит теперь ТОЛЬКО ОТ ВАС!
Голос четвертый. Крик
"...С праздником, Друзья!!! И все, что вызывает чудесное удивление, счастье, желание меняться, двигаться — храните, дарите другим!!! Мы — люди, и мы неплохо сделаны!!! Отмоемся! Вперед!!! ТРЕБУЮ от вас в Новом Году Счастья, Здоровья, Успехов!!!!…"
Голос пятый. Заика
"...не... я дома... что-то хочется одному... слышь, на рынке был вчера, ну этот, блошиный... мишку там видел плюшевого, у меня в детстве был такой, да подожди ты… понимаешь, такой же, ну полностью... у моего одного глаза не было, а у этого оба... понимаешь, ну, как бы, время назад пошло, этот как бы моложе... стою, смотрю, а он в лес зовет... нет, не купил... давай, тебе того же..."
Не очень понятно куда ехать. Местные отвечают разное и зовут перекусить. Сегодня, говорят, на вулкан нельзя — "Crazy!! Crazy!! Завтра — можно. Сегодня — crazy!
Ночь душная, субботняя, нервная. Даже в маленьких сёлах по дороге. Машинку взяли у друзей. "Печка, только, не работает". Мы смеёмся. На улице 40 или больше...
На вулкане есть два озера — Луны и Солнца, два маленьких кратера. Во время извержения озёра вылетают в небо, как пробки, потом остальное — красное, страшное, горячее...
Два маленьких кратера — два чёрных глазика в центр земли. Нам обязательно нужно доехать. Сказано, решено — едем. Я, Лёша, Олег и Лена. В селе покупаем с чёрного хода текилу...
Продают с трудом, неохотно и задорого... "Мексиканцы не пьют теперь, меньше гораздо, не наше это, скоро у нас спиртного не будет. Наша сила возвращается".
Магазины закрыты, у порога — две огромных луковицы. Подбираем... Неожиданно — дождь. Даже не дождь, крик какой-то, торжество, рождение! Кончается быстро. Теперь красное солнце, закат. "Туда же вам, туда!
Не видите что ли? — смеётся дядька, — вон он, вулкан!" Смотрим в темноту. Не видим. И посёлков по дороге больше не будет. Это понятно. Дорога начинает подниматься издалека, кругами, колдобинами.
Надеемся, что едем на вулкан. Карта у нас дурная. В бардачке находим получше. "Погодите, — говорит Лёша, — не так просто". Это 3.900 над уровнем моря. А машина ползёт, и этот ночной час получился молчаливый.
Обочины–обрыва не видно, места для разворота нет, трёмся о скалу и ползём вверх. Вдруг буксуем. Аккуратно останавливаюсь, открываю дверцу. Меня вбрасывает назад. Ледяной ветер.
Вспоминается экспедиция Рериха, и замёрзшие прямо в седле всадники. На дороге лёд. И очень-очень холодно. Печка в машине отсутствует, и ехать можно только вверх. Мы в маечках, мы одни, и не знаем точно — где. "Это хорошее упражнение" — говорит Олег.
Лене выдаём три плаката и целлофановые мешки на ноги. "Это вместо текилы?" А мы и забыли. Машина стоит, нам кажется, что мы думаем о чём-то; на самом деле пьём текилу, закусываем луком. Лёша закурил, выгонять его из машины не стали.
Я трогаюсь. Я пьян. Машину ведёт по льду. Но ночь нам не провести в машине. Мы умрём. Это понятно. Может впереди что-то есть. Теперь вокруг снег. Невероятно крутой левый поворот. Не развернуться даже.
Лена держит тормоз, а мы толчками закидываем зад машины. Вышка электропередач. Родное, железное... Я отдираю что-то под рулём, чтобы мотор нас грел. И мы засыпаем, никто не подумал, что бензина может не хватить.
Солнце пришло как жизнь, мы пели как птицы, бегали. Вот что они имели в виду! Сначала чуть не умрёте, а потом придёт солнце и вы будете crazy. Оказывается, мы доехали до вершины, пропустили в темноте и охранные посты, и ворота.
Сразу — жара. И сразу, по законам "Дерева", мы разбегаемся до вечера. Дальше — неописуемая красота мира. "Сверкающая дисциплина мира" (Лена)... Я лежал на спине около глаз–кратеров.
Заснул. Проснулся оттого, что мокрый весь. Но это был не дождь. Я описался. И лицо мокрое. Я плакал. Я не знал, что можно плакать во сне. Из меня всё вышло. И я решился. Я переплыл кратер Луны. Моя моча и слёзы ушли в глубину.
Нет ничего удивительного, что в городе Салсбери происходят странные вещи. Стоунхендж от нас в 20 минутах. И поля, каждую ночь меняющие свою прическу, – тоже недалеко. В самом же городе не пьющие пиво животные ощущают неодолимую силу, заставляющую их подниматься наверх, на крыши, на шпили, на заборы... Коты просто так по улицам не ходят. Только из окна в окно. Собаки при первой возможности залезают на стулья и на столы, или на руки. В 1892 году на крыше увидели оленя. Спасти его не удалось. Вниз спускаться он не умел. Поставили ему памятник. В городе развит парашютный спорт, прыжки в мешках, "классики". Хозяин отеля показал нам ботинки, которые он носит 12 лет. Подошва практически не сносилась. А бармен, обвешанный полотенцами, чеками, фартуками и пеной, процедил, не разлепляя ни губ ни глаз: "Нормально... Салсбери — это поцелуй вселенной..."
— Сашенька, Сашенька. Ты на меня не сердишься?
— Ну что ты, что ты, милая, конечно не сержусь..
— Сашенька, правда? — Правда, Людочка. Как же можно на тебя сердиться?
— Сашенька, Сашенька...
— Людочка, ну что ты, ну что такое?
— Не cердись, Сашенька..
— Нет, Людочка...
— Правда Сашенька? Правда? Сашенька, Сашенька...
— Людочка, нет, конечно...Сашенька Сашенька Людочка Людочка Сашенька Людочка Людочка Сашенька...
«...Дорога, промятая в песке редкими почтовыми машинами уходила вправо, к горе, и оба, издалека заметив поворот, знали, что опять придется спорить. Оба шли к морю, шли на ветер, шли, не помня сколько позади и не зная сколько осталось...»
Из какого-то моего рассказа. Не помню уже — откуда. Сборник назывался «Спиной к солнцу». Утопил я рассказы свои в Карповке.. Но в голове фразы какие-то сидят. Нет у нас функции «delete»...
Есть такое место на планете Земля — Костюжены. В Молдавии. Спецбольница тюремного типа. Пришлось мне и другу моему провести там 84280 с чем-то минут. Скажем, мы были учениками, и жизнь подарила нам 114 учителей. Вот один из них. Возраста, срока, имени никто уже не помнит. Лет 15 сидит... У врача мы не спрашивали. Не принято там спрашивать... Называют его Алёшкой. Ходит он голенький. Кушаем мы все за одним столом. Ложки там к столу привязаны. Чтобы не дай Бог чего. Их Лана-уборщица протирает тряпкой после обеда. Поэтому лучше уж на свое место садиться. Алёшка поёт всегда. Когда ест, когда спит... Все его любят. Даже самые страшные. Связь с едой у него прямая. Кушает — и тут же под себя всё и отправляет. Другого бы убили. А его любят. От него свет шёл. Думали, что мы такие продвинутые. Нет. Все видят, и ежели свет лиловый — нехорошо это. А жёлтый — ну, порядок! Всё будет хорошо!
В Лорахе много фонтанов. Это сразу видно. И в магазинах, и в холлах театров и отелей. Есть очень старые. Подозрительно много фонтанов.
Сначала были знаки. В магазине «Всё для дома» панки толпились у полок с умывальными принадлежностями. Потом я увидел группу панков, сидевших в холле банка, но не у окошка кассира, а у фонтана в центре зала. Потом утренняя группа бюргеров у фонтана на площади молча ждала включения воды. Просмотрев минут пять на струю, они молча и понуро разошлись.
Потом строгое объявление на другом фонтане. Смысл таков, что «...будете наказаны...» и « ..рыбы тоже люди...» ( в некоторых фонтанах живут рыбки).
Наконец утром в кафе вбегает человек и говорит что-то бармену и всем. Все срываются, бежим и мы. Удивительная картина — на фонтане растет пена, выше и выше. Дети радуются, взрослые неубедительно поругивают панков. Но видно, что и им приятно. Пена достигает высоты фонтана. Праздник неописуемый. Приезжает полиция и фонтан выключают. Потом приезжает спецтранспорт и откачивает воду.
Оказывается по ночам панки выливают в фонтаны жидкость для ванны.
История это старая. Началось с того, что в 13-ом веке кто-то из немецкой королевской семьи зарезал бургомистра Базеля, что рядом с Лорахом. Толстое тело бургомистра взорвалось фонтаном крови. Пораженный убийца раскаялся и построил город Лорах, где фонтан — главный символ.
Панки приезжают из Швейцарии, из Базеля и смывают мылом древнюю кровь.
В Шотландии красиво
Мне позвонили ночью. Сказали: в Москве погиб Сашка. Сбила машина. Я не удивился. Их тогда уже оставалось шестеро из восьми.
История эта — не сложная. Мы, — Дерево — уже уезжали, многих бросив, обидев, не объяснив... Я всё еще виделся с друзьями из прежней хипповой тусовки. Становилось с ними душнее. Их концентрат ненависти к реальности, к социуму уже невозможно было выносить.
Одна из девочек наших влюбилась в эти яркие зубы злости, в Сашку. Через месяц пришла зарёванная. Выпили.
— Чего? — говорю.
— Он меня искусал.
— Не вопрос, — говорю, — чего реветь-то?
— Избили его сильно. Он в метро писать начал, матерился и лаял.
Я позвонил Сашке. Компания уехала в деревню. Куличики?... Калишки?..
Уехали и мы. А они вернулись в Москву. Вернулись псами. Бросались на машины у гостиницы «Россия». Как-то я видел их. Они спали на газоне. Ободранные, грязные. Близко подходить не стал. Сашку я узнал по острым плечикам. Он поднял голову, рыкнул, зевнул и стал смотреть в меня. Мне было стыдно и совсем не холодно. За одежду, за человеческую форму. Думал позвать на спектакль, сказать, что тоже воюем за души как можем, как умеем, до конца.
Не позвал.
А в Шотландии красиво. Правда.
Портовое кафе в Брайтоне. Стулья не ёрзают по полу. Джони пьёт не много. Просто мужчина, и локти уверенно на столе. Он женат на море. И никто с этим не шутит. Глаза у Джони белые. Левый кулак всегда сжат. И смертельная серебряная улыбка.
Сейнер маленький. Мотор в 200 лошадок. В основном треску ловили. Он — моторист, и ещё трое. Они не в счёт. Они в море плюют и спят долго.
Над койкой у него фотография висела, тусклая. Девушка с кем-то. То ли из журнала, то ли снялись где-то. Ребята фотку спёрли и фигню какую-то повесили. Он вырезал всю «команду» (так они себя называли). Трупы за борт скинул — они его почему-то раздражали. Сейнер привел к берегу. Приставать не стал. Ждал, курил, купался, фотографию искал.
На суде молчал. Худой стал, строгий. Писал чего-то...
Сейнер плавает. Каюта Джони чистая. Историю все знают. Относятся к ней серьёзно.
Я люблю вас.
В поезде Новосибирск–Владивосток в вагоне стало очень жарко. Потом совсем жарко. Потом пошли к проводнику. Он сидел полуголый, мокрый, что-то писал. Попросили печку придушить. «Не могу, — говорит, — традиция. Протопить надо вагон, чтобы на стоянке не замёрз.» «Так весна» — говорим. «Знаю, — говорит, — самому жарко. Но, ребята, — традиция. Чтобы зимой не забыть.» Я лежал мокрый на полке и слушал «Grateful Dead».
Виноватый проводник — хранитель традиций — принес нам горячий чай. По пояс голый он напомнил мне чайхану в Самарканде. И мы начали смеяться. Звонко и долго.
А он что-то рассказывал. Я слушал невнимательно, в пол-уха, как строили Братскую ГЭС. Потом прислушался: «... Да просто видно было как Енисей их смывает. Они и потонуть не успевали. Пять дней уже кидали. Ну, думаем, — все п...ц, не хватит бетончиков... »
Кого они там кидали? — подумал я...
Приготовили очень много бетонных пирамидок. Долго готовили. Много грузовиков и много людей. И начали кидать эти пирамидки в Енисей, чтобы он остановился. Плотина — называется. А Енисей хотел течь дальше и всегда. И пирамидки рассшвыривал. И вот пятый бессонный день, и пирамидки — «бетончики» кончаются, и пахнет массовым расстрелом. И один за одним на предельной скорости несутся к Енисею грузовики, и не сдаётся река. И вдруг — волна, и потом водоворот, и показалась из воды пирамидка. Сдалась река, споткнулась, устала... С тех пор Енисей не замерзает.
Мы показали в Красноярске «Однажды». За последние годы — это был наиболее сильный приём публики. Подошли после спектакля крупные серьёзные люди. Отвели меня в сторону и спросили умираю я в конце спектакля или засыпаю у «Дверей Донны Флоры». Я хотел отшутиться, но, поглядев внимательно на главного, смешался:
— Засыпаю, ответил, — ведь это был просто сон...
— Вот так, Сергей Саныч, — засыпает. А вы мне с вашей тоской небесной — умирает, да и всё тут. Спасибо, молодой человек. Жена моя вот расплакалась. Но это правильно. Приезжайте к нам ещё.
В этой стране — Сибирь называется — установлено своё время. И собственная высота небес. Здесь чисто. Здесь доверяют. Обманешь — не выживешь. Холодно одному. Тоска Небесная...
Самолёт у меня в пять. Заснул в ванной, разбудила Штык с кофе бессмысленной крепости. В машине спал. В самолёте спал. В поезде спал. На станции Эйзенах в вагон вошла девчушка лет тринадцати...
...Скуластая, с мощными плечами. Села точно, сразу приняв позу сидения. Одновременно рука легла на сумку. Лицо повернулось к окну. Потом нагнула голову. Вытянула вперед руки и сжала кулаки. Распаковала сумку и стала есть. Съела йогурт. Маленький бутерброд с колбасой. Целый длинный огурец. Всё было завернуто ей самой, я был в этом просто уверен. На еду не смотрела. Смотрела в окно. Один раз обернулась на меня. Я не успел отвернуться. Мы просто посмотрели друг на друга. Вышел в тамбур помахал ногами, повертел задницей, похрустел костями, разулыбался, пошел к своему месту. В проходе она остановила меня — вопросом и глазами.
— Ты гимнаст?
— Нет. Танцор.
— А я гимнастка.
— I see.
— You see what?
— I mean — it’s clear. (Блин, что я несу?).
— What clear?
— Your shoulders.
Засмеялись одновременно. Пришла весна и ударила смерть.
— Большие?
— Сильные.
— Я турник люблю.
Я стоял в проходе. Поезд смотрел на нас.
— Куда едешь?
— В Лейпциг. В Дрездене пересадка. Тренировка и показательные в четвёрке.
— Я в Дрезден.
Я облокотился на соседнее кресло. Мы были в ритме. Разговор поддерживала она. И паузы объявляла тоже. Достала булочку. Точнее — половину. Половину половины предложила мне. Я отказался. Предложил принести кофе. Она отказалась. Рассказал про котов в обнимку на крыше: «если бы у меня было бы две дохлых крысы — я бы одну подарил тебе!».
Она резко хохотнула и подняла большой палец. Вагон думал нехорошо.
— Ты музыку любишь?
— Я под нее танцую.
— Я тоже. Только тренер свою ставит.
— Давно в спорте?
— С семи. Сейчас уже четырнадцать. Классные джинсы.
Она всё знает,- подумал я. С ней все можно.
— Сколько ещё?
— До восемнадцати. Потом в тренеры. В Братиславу зовут.
Мы легко и синхронно вышли в Дрездене. Её не встречали. Она перебросила сумку на дальнее плечо. Секунда и пошли бы вместе. Она ударила меня в грудь.
— Success! — Тебе тоже.
Подняла кулак, не оглядываясь.
Я долго вертелся прикуривая. Когда поднял глаза наш (наш?) поезд улетал, но почему-то обратно. Что там Энштейн заметил? Что, глядя на проходящий поезд, не скажешь — где у него начало. А вдруг он с огромной скоростью сдаёт назад?
На площади зевнул, думая, что оглох. Но ничего не изменилось. Здесь тихие машины.
«Интервью с газетой «Русские голоса».
(Интервью Адасинский дает неохотно и злобно, но уж больно ему название понравилось.)
— Приятно видеть вас в замечательной душевной и физической форме.
— Спасибо.
— Как случилось, что вы вернулись к таким вот легендарным «акциям Дерева»?
— Не знаю, не думал, что мы к этому вернемся.
— Не думали?
— Не думали, поэтому и вернулись.
— Антон, с Вами трудно, вы всегда шутите.
— Со мной легко. Я всегда шучу. Нет, подождите. Я скажу по-другому. Я хочу взять на руки свою милую. Всех милых и укачать их до тошноты…Чтобы вырывались, царапались и кусались. Ведь хотели же ласки и тепла, суки? А где граница визга? По распухшему уху соседа ориентируемся? Как зовут тебя, газета? Какую х..ню ты спрашиваешь?…
Далее происходит странное.
Адасинский стремительно расстегивает штаны и кладет на край стола свой член рядом с минидиском.
— Он глуховат, слеповат, но ритмичен, и если ты рупор общественности, то я и есть эта общественность, и у меня есть чем кнок кнок кнок де хевенз доор.
Журналистка не двигается и бледнеет. Не потому, что член. Понятно, что видала она разные — и пляжно-царапучие, и скучно-простынные, и прислушайся-кабинетные. Нет. Тут совсем нехорошо.
Адасинский что-то бормочет… мол, на такой чудный минидиск имени Редрика Шухарта можно записать не то, что говорится, а то, что слышится… мой розовый колбасный стук… Разве это не смешно? Голый Джанго Эдвардс кричащий со сцены: «Смайл, смайл! Фак ю вери мач!» Не смешно??..
Журналистку уводят. Антон запирается в студии
Интервью в газете не вышло.
Я очень жду ночь.
Люблю тяжёлые облака-ладони, которые прячут меня от солнца. Сияющий глаз Бога-циклопа.
В моих снах нет тревоги и несчастий. Точнее, нет ощущения тревоги. Есть смерти и полёты, моря, погони и любовь.
Я стараюсь несколько раз в день делать одно из упражнений «Дерево» — замирать на скамейке на несколько минут и сквозь прикрытые разтуманенные глаза вспоминать и проецировать картины сна на реальность, в которой проживаю день.
… Я на корабле. Люди — их много — бегают от борта к борту. Качается шхуна. Я перебираю во сне имена кораблей. Каравелла, фрегат, клиппер, джонка. Чмокаю губами во сне. Джонка, джонка…
Прыгаю за борт… Заросший берег. Я спасён и играю мышцами.
Взбудораженный пах. Сквозь мокрую осоку продираюсь к берегу. Дальше будет долгая и одинокая жизнь. Счастье.
У самого берега гниёт в воде мячик резиновый, не большой и не маленький, выцветший сверху. Немножко сдулся, но вызывает улыбку. Хочу поддать его ногой. Не могу. Потому что длинное платье слепило ноги.
Меня зовут к обеду. Меня зовут Роберт. Я заносчив и, видимо, богат. После обеда будет врач. Он врёт, я знаю, что умру, и хочу этого. Он просит снять платье. Я отказываюсь. В замке тишина. Я чувствую границу мокрого шёлка и воздуха сна.
Имя — Димер.
Перед нами этот человек предстал как обыкновенный координатор.
Он мог быть кем угодно: разведчиком, наркодилером, президентом, танцовщиком, продавцом апельсинов, певцом или капитаном корабля. Первая встреча в аэропорту: мы видим гордый силуэт возле авто, издали напоминающий профиль Товстоногова. Испугано приближаемся, но фигура в секунду преображается в Луи Де Фюнеса. Легкий кульбит — и вот мы уже, смеясь и плача, мчимся в отель.
Мальчишка, выросший на улицах бразильского карнавала. Балагур и акробат — некогда звезда бразильского цирка, а ныне серая птичка — Димер, окунул нас с головой в ночную жизнь Бразилиа.
Целиком, во весь рост, из нас его не видел никто. Только детали: глаза, кисти, гибкий позвоночник, летящие брови. Он был повсюду, и его не было нигде. Перед Ромой он предстал гигантским исполином, Максиму он явился дряхлым старичком…
Ночь. Стук в дверь.
— Антон! Антонио!
— Who is there?
— It’s me — Dimmer
— What’s happened?
Далее по-русски, так как английский его неуловим и подозрителен.
— Антон, спасибо за великолепный спектакль, и как я счастлив, что вы здесь, и как рада публика, и приезжайте еще и еще, и ах и ох… Но это моя последняя работа на фестивале, меня зовет мой Голос, я должен признаться миру, записать пластинку «Проникновения», это мюзикл и я играю там главную и единственную роль… Это большой спектакль, вовлечена должна быть вся Бразилиа.
Я буду сидеть в ящике и голодать. Там дырочка, обитая мехом. Каждый житель моего любимого города должен сунуть туда голову и посмотреть мне в глаза. Каждый! И если хоть один не придет к ящику — то я умру. Месяц я протяну — я посчитал. По 3 секунды на человека. Музыку напишет Сид Баррет. Неважно, что он умер. Я с детства катал под языком слова «Dolly Rocker, DollyRrrrr…» (Он показал мне как он это делал)
— Мне будет приятно, если завтра вы крикнете — «Hey!! Hey!! Good-bye, Dolly Rocker!»
Утром Димер уже не был Ночным гостем, и попрощались мы сухо.
Прощай Бразилия! Прощай карнавал! Прощай «красненький» Димер, даже если тебя и не было.
Хорошо вижу свои руки. Они в масле. Вокруг старые машины. Видимо я работаю в гараже. Работаю один.
Во сне беспокойство, что пора мне менять эту работу, но есть какие-то смутные обязательства. Это не мой сон. Какой-то плохонький фильм.
Я уверен, что красив и мужественен. Ищу зеркало и насвистываю.
Сильные удары в стальные ворота. Открываются они вертикально и неспешно. Раскалённая полоса солнечного прибоя ползёт по полу.
Клиенты. Из 30-х годов.
Мужчина блондин остается за рулем. Выходит девушка. Миниатюрная.
Курит и щурится. Кажется я слышу джаз. Понимаю, что если музыка остановится — я буду застрелен.
Я знаю эту пару. Девушка — Бонни Паркер.
Я знаю, как они умрут. Ей исполнится 23.
Одна из моих знакомых в Питере купила себе правительственный лимузин. ЗИМ, кажется. Во все свободные места там был засыпан песок. Типа пуленепробиваемые двери.
Во сне умереть можно. Поэтому отвечаю на хорошем английском, что лица мне их знакомы, что денег в гараже нет, и советую им идею с песком в дверях. Показываю, куда засыплю.
— Неплохо, — говорит Бонни (не смогу забыть этот голос), — где же, мой мальчик, мы возьмем столько песка?
— В пожарном ящике, — я улыбаюсь и хочу, чтобы блондин это видел.
Иду к ящику. Хлопает дверца. Наверное он вышел. Жарко в машине.
Все-таки — лето.
Что-то случилось с нами или с людьми, которые за нас.
Теперь им очень-очень-очень нужно, чтобы мы были и жили,
Хотя у меня в последнее время другие планы.
И черная туча укрывает родинки и щетину…
А тут вдруг — не вдруг — столько любви!
Не просто «Билетик есть?»
А со слезами — «Мне надо! Я из Омска летела…»
Белый снег, цвет утренней аллеи в санатории, когда задыхаешься от слов сестры:
— К вам пришли…
— Кто, — кричу, — кто!?
Она улыбается.
— Вот сами и увидите…
Пижама, халатик, и скольжение вниз, в парк, отбрасывая с каждой ступенькой слепки себя — грешного, болтливого, единственного. И извиняться приготовленной шутке — «Люблю себя, себя творенье!»
Холодные руки, неловкость, куда деть апельсины?.. А потом — косо в сугроб, и — Заговор!..
Билетов из Москвы до Питера не было никак и никогда.
Купил место у проводника в служебном купе.
В Твери сели двое чудных-молодых.
Спали, уткнувшись лбом в стекло в тамбуре. Позвал их к себе. Ждал в коридоре, пока расстилались.
Вышла девушка. Смеясь, спросила — не мешаем вам?
Сказал — нет.
— А вы кто?
Сказал — из охраны поезда (лысый, в черной куртке, — не удивилась).
— Извините, если шуметь будем.
— На здоровье, — сказал я, — пойте, смейтесь. Может мне в коридоре подождать?
— Долго придется ждать. Он у меня как римское право: невнятно и очень долго.
Хохотали оба громко. Нас разобрало… Высунулся парень.
— Иду, — сказала хохотушка, — бегу!
Спал я честно. Снилась река с двухсторонним движением людей.
Утром на перроне догнала меня, взяла под руку, опять смеется.
— Вы не охранник.
— Не охранник.
— Я вас знаю.
— Знаю.
— У вас эхолалия?
— Эхолалия.
— Опять смеется. Догнал парень — «малыш, оставь человека в покое!»
У выхода из вокзала обернулась:
— Как спалось?
— ОК. Рим. Спарта. Летящий в пропасть младенец. Не вышел весом. На бойца не потянет.
Ее глаза сузились.
— Антон, да ведь? Не ошибаюсь?
— Да
— ОК. На ты? Что ты там охранял?
— Секрет кайпириньи.
Пошел к такси. Хочу танцевать
Первые проблемы начались рано, в 11 лет.
Огромное, непреодолимое желание трогать женскую грудь.
Иногда это случалось и вызывало недоумение.
Она пытается поссорить все окружающие пары.
Заигрывает с мальчиком или клевещет на него девочке.
Заканчивает школу с отличием. На выпускном вечере, получая награду, заявляет: «Сосите, мальчики, сосите!»
Ее привлекают только красивые статные девушки, которые являются абсолютными женщинами. Нарывается на замечания от мужчин. Частые скандалы и сплетни. Посещает мужскую вечеринку и в ужасе сбегает при виде мужских ласк. Непоколебимое ощущение избранности и развитие целой философии о пользе мастурбации.
В 18 она находит подругу. Это стандартная коротко стриженая спортсменка-пловчиха.
Они вместе полгода, пловчиха беременеет и уходит.
Напоследок свинская драка и первая попытка суицида.
В клинике она исповедуется врачу.
Ей советуют носить женскую одежду, играть с детьми и обязательно завести любовника.
Она старается изо всех сил. Знакомится в основном с женатыми мужчинами (не требуется продолжения). Ей интересно разговаривать, но от лежания под мужским телом ее тошнит, а вид голого мужчины — смешит.
Устраивается работать в детский сад, но замечает, всё больше, золотые волосы девочек. Ее увольняют.
Врач советует родить, тогда произойдет перестройка. Она предлагает врачу сделать это прямо сейчас, врач отказывается, ссылаясь на семью и будущие проблемы. Она дает ему пощечину: «Философ хуев…»
Занимается борьбой, плаваньем (в память о первой любви), стрельбой, танцами. Танцует в мужских костюмах, в паре всегда лидирует. Ее холодность привлекательна. Ее снимают в кино. На плакате она в центре.
Ее всегда сжатые кулаки и свитер-бадлон становятся культом.
Все больше и больше на сцене.
Много ездит.
С собой всегда пневматическая винтовка и двухметровые фотомишени в виде себя самой, голой.
Сосок — «кнопочка-домой» — 5 очков.
Клитор — «курок жизни» — 10.
Как это по-английски — флэш? По-русски правильное слово — «приход».
Я сидел на берегу и смотрел, как Алиса проверяет конструкцию для хождения по поверхности воды. Вы знаете — она смешливая.
Маленький пруд. Очень жарко. Вода отбрасывает блики, яркие…
Я закрыл глаза, но изменилось немногое. Изображение Алисы стало черно-белым. Кто-то отчетливо сказал: «Цвет бликов не называем!»
Сначала я понял, что Алиса повторяет одну и ту же смеховую фразу. Причем с равными промежутками времени. Я понимал, что это подготовка.
Я засыпал. Усилился хор птиц. Смех Алисы стал тише и резче. Теперь это явно была азбука Морзе, и вот здесь вспыхнули у меня под закрытыми веками блики.
Они бились в ритме Алисиного смеха. Они как бы сыпались сверху вниз, все примерно одинаковые, и все имеющие форму улыбки.
Вода смеялась.
Более того, я совершенно ясно осознал, что основная функция воды — это заставить человека улыбаться, быть счастливым.
Наблюдая танец бликов, я осознавал, что не могу вмешаться в размер бликов или в их скорость, и голову отвернуть тоже не могу.
С огромной скоростью пришло подтверждение о музыке и звуковых волнах.
Я легко запоминал. И знал, что смогу позже объяснить это словами. Я узнал, что лед — это сон воды, и что религия Гейш — это счастье быть в чужой форме, и что скорость облаков, а не ветер, задает ритм дня…
Все приходило в меня очень простыми фразами и даже, кажется, с акцентом…
Что-то тронуло пальцы на ноге. Я открыл глаза. Собака. Смотрела внимательно мне в глаза. Нам было интересно. Хозяин дёрнул поводок. Она прыгнула к берегу и стала кусать волны, верхняя губа задралась.
— Смеется, — сказала Алиса.
Собака играла с волнами. Звуки мира вернулись, но другие
Привет, Антон!
Ты, наверное, меня не помнишь. Это Петербург, бывший Ленинград. Видел вчера тебя на улице, но постеснялся поздороваться. Да и шумно было.
Слышал про тебя много. Читал недавно интервью хорошее, девушка одна уронила. Ты молодец, конечно, завидую.
А я вот ужас на кого похож. Сейчас еще ничего, снег. А летом лучше на меня не смотреть — постарел сильно. И соль эта против льда проклятая — пахнет как от леща вяленого. Раньше хоть как-то за собой следил, сейчас плюнул. Для кого стараться? Старики-«петербуржцы» уходят, на хорошем русском поговорить не с кем, а молодых я не понимаю, не дружу с ними как-то. Они меня, как бы, не замечают. У них все Нью-Йорки в голове. Этот мне, кстати, вчера звонил — голос уставший, но вида не подает — Америка!
А мне уже и ездить-то не хочется я, вон, помнишь, в 1993-м уехал — так грибы на область напали, я их еле отогнал.
Настроение невеселое, жду не дождусь 9-го мая — люблю, когда маршем ходят. Щекотно!!
Помнишь, ты уезжал и сказал мне, чтобы я осторожнее с помощью людям…
И ты что-то рассказывал про Теотиуакана покойного… Он говорил, что сначала уходит сила, потом жрецы, потом люди. Или не так? Ты не напишешь мне поточнее — мне это правда очень важно.
Была мысль этой весной хорошенько помыться, дрянь с себя смыть — снега получил как просил, но из-за дамбы, наверное, не получится. А может вообще уехать, Антон?
Приедешь — приходи в гости, посидим на Нарышкином бастионе.
С Интернетом не очень, пиши мне просто в Неву.
С уважением,
Твой Санкт-Петербург
Р.S. Берлину привет!
После мастер-класса в Стэнфорде, один из студентов предложил подвезти меня в отель в Сан-Франциско.
Ехать минут сорок. В машине спросил меня, видел ли я Красный Лес. Именно не «был ли я», а «видел ли я». Я сказал, что устал. Он неожиданно разрумянился и сказал, что я должен там побывать. Сказал и свернул. Для американца — неожиданная настойчивость.
Я редко бываю в лесу. Мне там грустно всегда, и почему-то тесно. Но Красный Лес — это другое. По-русски — мамонтовы деревья.
Мы шли быстро и явно куда-то. Он говорил, глядя себе под ноги. Ничего нового он не сказал, а значит ничего нового я не мог услышать, но происходило нечто странное.
Все мысли о развитии технологий, и судьбе Папы Интернета, для студента Стэнфорда, мне показались плосковаты. Он вытягивал меня на разговор, а я подозревал его в попытке покрасоваться.
— Все, кого я знаю в Стэнфорде хотят изменить мир…
Я ответил, что хочу сохранить мир, а значит нам не по дороге. Посмеялись.
Он подвел меня к срезу одного их упавших деревьев. Я глазам своим не поверил. Дереву было около 2500 лет!!. И некоторые годовые кольца были надписаны.
Студент продолжал говорить, а я читал… 1347 год. Чума в Европе…
— У нас есть клуб, называется «Клетка», там отборные мозги. Мы пытаемся проанализировать момент, когда открытия, или даже предчувствия открытий, считываются другими людьми, точнее, когда создается несущая частота (impact frequency) открытия и она доступна для считывания, потому что в этот момент… как бы сказать… — 1492 год. Колумб прибывает в Америку… — это не воровство, это сложнее… здесь же работают лучшие… — интересно, а курить в лесу можно?.. — практически весь мир двигаем… и интересен момент, когда открытие, становится деструктивным и переходит в недобрые (unfriendly) руки… — Подписание Декларации Независимости. 1776 год… — и второе, чем я занимаюсь в «Клетке», это разработка программ, вызывающих неприязнь к самой программе, это практически ее копия, но там все не просто… — Золотая Лихорадка. 1848 год… — одна из задач — это создание компа или внедрение в комп элементов, вызывающих раздражение биосистемы человека, и, как следствие, отторжение и невозможность больше воспринимать информацию без специального усилия…
Уже у дверей отеля он сказал что в Лесу всегда много говорит, потому что если молчит, то слышит голоса Красного Леса.
— И что говорят?
— Примерно то же самое, только все очень понятно, и как будто все уже было вчера. Опасно. Еще раз спасибо за Арлекина. Have a good night.
Почему-то загримировался раньше — устал ждать спектакля.
В голове — все города за последние два месяца.
Смотрю на себя в зеркало.
Да. Арлекин. Спокойное лицо. Нет ничего смешного в мире.
Хорошая кожа. Многое могу. И лучше многих. Начинают подрагивать мышцы. Просыпается кураж.
Осталось 50 минут до спектакля. В гримерной тихо.
Кладу голову на руки. Наверно задремал.
Стук в дверь — наверное техники — «ДА!». Громко и нагло. Типа, я не боюсь нарушить концентрацию.
Входит женщина. Аккуратно. Высокая и плавная. Пауза.
В гримерной полумрак, но я вижу сильное лицо. Это моя первая жена из далекого прошлого.
— Извини, приехала издалека, и цветы даже, но не могу остаться на спектакль, не выдержу, Тебе готовиться надо?
Разворачиваю стул. Не встаю.
— Нет, Ира, я готов.
Я не видел ее сотни лет, и мы не писали друг другу. Я знаю, как я выгляжу в гриме, и слушаю свой голос…
— Как твоя жизнь, Ира?
— Спасибо, бежит…
Молчим.
Мне очень нужно, чтобы она улыбнулась! Она хорошо одета, а я Арлекин из перхоти прошлого…
— А как ты прошла через охрану?
— Сказала, что массажист.
Нам нужно засмеяться, но мы скованы. Гримерная наполняется силой.
Я знаю теперь, какой будет спектакль. Встаю. Она смотрит на меня. И мы улетаем в разные миры.
— Ира, я открою дверь, и ты будешь слышать музыку со сцены. Дождешся?
— Я даже подремлю.
Второй звонок. Господи, какое это счастье уходить на сцену. Она хочет что-то сказать. Я прижимаю палец к ее губам. Не страшно. Арлекин все может.
Я иду по длинному коридору на арену.
С каждым шагом рождается крик. Так нельзя. Стук серца, как взрыв. Я открываю глаза — заснул перед зеркалом, в дверях Пьеретта.
— Ты что?? Уже начало!!
Я бегу за ней. Она в белом платье, и мне кажется — я бегу за бабочкой.
С АХЕ — мы друзья. Не больше, и не меньше. Иногда целуемся при встрече. Иногда — годами сторонимся друг друга. Мы — женщины, невзирая на длину брюк и густоту бороды.
Не смог поехать к мартышкам в этом году — лечил тело. Надеюсь, бананы им поднесут и без меня.
Но, раз уж выпало время ничего не делать, то решил ничего не делать неподалеку — в санатории с радоновыми ваннами.
Принимать их можно не более трех раз в неделю. В этой деревне — радон особенно силен. 700 чего-то там. Но можно и договориться… И лежал я в них каждый день..
И вот что случилось.
Выглянуло солнышко, начальник ванного отделения накрыл меня попоной и выкатил ванну во двор. Февраль, снег и слепящее солнце. Лежу, только голова торчит.
Я чихнул. Тут же мелькнула тень, и ко мне на живот (на кожаную простыню) села сова. Я испугался. Это нормально. Скосил глаза и увидел начальника, который показывал, что надо делать: надуть правую щеку и постучать по ней пальцем.
Руки мои спрятаны в радоне. Сова близко. Вытаскиваю руку и стучу по щеке. Сова, пожав плечами (показалось), отступает на край ванны и устремляет в меня свои глаза-двустволки. Смотреть мне некуда. Смотрю в них.
Возможно, я заснул. Возможно — радон. Возможно — то, зачем живу…
…я бегу куда-то с толпой людей. Шумно. Вокзал, но празднично.
Из-за спин людей вижу какой-то спектакль.. Это АХЕ. Они висят над сценой. Ноги и руки в петлях.. вся мебель тоже.. не помню, что делают. Но что-то простое. Все это понимают и хотят дальше.
Но дальше никак, так как весь спектакль опускается вниз. У сцены нет пола и публика бежит этажом ниже смотреть продолжение.
Здесь спектакль короче.. Спуск убыстряется . АХЕ очень сосредоточены.
Структура веревок что-то диктует. АХЕ никогда не были театром. Сейчас это видно всем. Они проводники вниз. В этом многоэтажном супермаркете. Я больше не могу бежать вниз со всеми. Захожу в отдел чего-то. Меня окликает продавец. Нельзя трогать!..
Неожиданная вспышка ярости. Швыряю на пол какую-то вещь, бегу по лестнице. Людей меньше, движение АХЕ быстрее. Догадываюсь, что они распускают паруса. Сами на мачтах. Догадываюсь о финале, бегу вниз.. Ниже.. Служебный вход.. Ниже.. Со мной несколько таких же серьезных людей. Над нами дыра, и аплодисменты сверху. Паша и Максим опускаются неудержимо и предельно точно. Я и несколько зрителей — мужчин. Стоим у края котлована с водой. Туда и опустятся сейчас АХЕ. Я не остановлю это. И не увижу этого. Смотрю на мужчин вокруг. Они одеты очень по-русски — в черном и сером. Краски АХЕ чудесны, как почтовые марки Гвинеи…
Я смотрю на сову. Мигает лампочка. Пора вылезать. Мой палец у щеки, и сильно замерз.
У меня есть друг (завидуйте!) — Игорь Тимофеев. Живет он в Озерках. У него домик, баня и двадцать восемь гитар.
Это место — моя пещера, и когда совсем невмоготу слышать чужие сердца — я бегу туда. В баню.
Там останавливается все, что можно обозначить. Слова и действия меняют смысл и теряют его. Мы, говорим с ним там, но тема не знакома и подсказана не нами.
Он видел сон.
Как он рассказал его — относится к языку парилки.
«поднялось на горизонте цвет изменился неба там как бы как надо а тут как рисуют не настоящее и большой кусок рубашку я расстегнул чтобы встретить удар есть секунд двадцать сначала будет свет закрою глаза потом звук а в звуках я понимаю стою и жду а потом ударит воздух и он уже кривой ребристый вижу великое игривое сжатие гармошки хоть руками трогай а глаза летят навстречу и я понимаешь!! пролетаю сквозь ядерный взрыв и каркасы остовы все помыто понимаешь?? вымыто и глаза большие надувные метров так по пять и мне как-то нужно их поворачивать…»
И я вспоминаю остаток своего сна. Да я его и не забывал.
Я бегу за Пьереттой на сцену. Это длинный тоннель. Она легче, быстрее, не догнать. И я, вдруг, не гонюсь за ней, а просто бегу. Ровно, точно. Это бег на сцену. Целую на ходу свое плечо.
Навстречу, справа на стене, огромная буква «М», потом еще «И». Я понимаю, что надо их помнить, ведь я бегу с конца этих слов. Это было не трудно. Когда буквы кончились, я сложил слова «Тепловой режим». Теперь я бежал точно на красное свечение. Бежать было легко. Я понимал, с улыбкой, что я лечу к магниту и ногами двигаю, только чтобы не признаться, что я лечу.
Мы сложили наши сны. Дальше не помню. Настя сказала что-то про бабочку, которая дает пощечину цветку. Мы упрекнули ее в поэтизации мужских проблем, но склеился образ этой ночи — бабочка и истеричный поцелуй лампочки…
Червяк, лежащий в коконе тесном!
Так жизнь твоя идет неспешно.
Весны не видишь ты, никчемный.
Уверен ты — покой твой вечен!
Так хорошо и тихо здесь,
И год и два,
И вдруг — прохлада! Треск!
Кричи, червяк! Так смерть приходит!
Хрустит твой щит, и страшно! Страшно!
Обломки кокона уносит ветер.
Ты мертв? Нет — жив!
Так что же это?
Где дом? Где теснота и сухость?
И снова хруст, как гром!
И за спиной прекрасных два крыла раскрылись,
И ты летишь, поёшь!
И день твой в небе, на ветру,
Под солнцем мира…
Ты думал это смерть?
А это жизнь!
Длиною в день!
Объявление меня привлекло своей краткостью и какой-то несмелостью — «продаю старую гитару». Точка. И только одной фотографией, где на переднем плане старый чехол.
Показалось, что хозяин не хотел к ней приближаться. Цена явно была придумана — 100 евро. По форме я догадался что это Хофнер. По телефону хозяин подтвердил, что это Хофнер, что гитара висела на стене 40 лет. Договорились о встрече.
Ночью, в прихожей его баварского домика, я спросил его, знает ли он, что эта гитара стоит гораздо дороже.
— Возможно, сказал он, — но это сейчас не важно.
Сто евро он не стал класть в карман, искал куда их сунуть. Деньги жгли ему руки.
Запихивали гитару в чехол мы вместе. Она не хотела залезать. Я спросил его — играет ли он на гитаре. Ответил он громко, как будто бы для кого-то еще.
— Нет, но отец очень хотел этого. Он подарил мне ее очень давно, — потом поправился, — купил для меня.
Ему хотелось, чтобы я быстрее уехал. Мне хотелось того же.
Мне пришлось открыть окна в машине — так сильно от чехла пахло гнилью. Не висела эта гитара на стене! А была заперта в подвале, когда маленький мальчик окончательно не стал музыкантом. Но мечта умирает последней, не поднималась рука ни у отца, ни у сына расстаться с ней.
Она засверкала, когда я снял с неё слой плесени и сажи. Она оказалась НОВАЯ! На ней никто никогда не играл! В корпусе заметил бумажку. Вытащил и долго просидел, не зная, что с этим делать. На смятом обрывке детские каракули: мальчик за решеткой из струн и надпись:
«Мне нельзя».
Пугало стояло на окраине поля, и ржавые банки уже давно никто не менял.
Шляпу украл ветер, и от пальто остались одни отрепья.
Радость приходила с Декабрём.
Деревенские детишки лепили рядом с ним огромного снеговика. Все как надо! С ведром на голове и с морковкой вместо носа. Рукав Пугала связывали с лапкой снеговика и с визгом кидали в них снежками. Хотели, наверное, их разлучить.
Пугало улыбалось. Правда! Улыбалось!
А потом приходил на цыпочках Апрель и забирал снеговика. Только прутик оставался в рукаве Пугала.
Но — ничего! Придёт Декабрь. Нескоро, но придет. Я подожду.
Я подожду
Давид нашёл горбушку. Артур увидел это, бросился на Давида и треснул его маракасом по голове. Давид выронил горбушку и заорал. Артур схватил горбушку, сбежал в ванную, сам себя захлопнул и тоже заорал. Давид поднял маракас и демонически захохотал.
Я понял, что дети выросли и я могу вернуться к своей профессиональной деятельности. Всё давно было готово.
Естественно, бакенбарды, бейсболка, козырьком вперёд, с приклеенными светлыми волосами, мешковатый плащ, ботинки на разных каблуках и очки “плюс 3” — и видно хорошо, и глаза больше кажутся…
Доехал быстро, машину оставил на заправке у кафе. Правильное время! Суббота, толкучка, и продавцам уже бы домой…
В брюках у меня были заряжены клизмы и я выдавил много мази Вишневского на коврик для ног, перед лифтом, запахло сразу, и по всему магазину. Зная о видеонаблюдении, я практически не останавливался и не осматривался.
Я шёл к человеку, который 8 месяцев назад продал мне неправильные жалюзи.
Человек был на месте. Я быстро сделал заказ. Он ушёл на склад, минут на десять, и я успел вывести на экран его компа “451 F”, поставил лающую собачку для привлечения посетителей, моментальным клеем залил клавиши и смылся.
Из рукава побрызгал все замки жидкой мастикой.
Оставалось главное… В туалете нет камер, там я оставил пакет с наклейкой “беги!” и вывернул куртку наизнанку. Уже через десять минут по радио сообщили об эвакуации.
Набившись вместе со всеми в лифт, я прислонился спиной к стенке и оставил на ней большой стикер “Бог сделал нас разными — ИКЕА уравняет!”
Лозунг я выбирал долго были варианты и “Since 1997 — all the same!” и “Качество соответствует ценам”! и … погрубее, но хотелось пафоса!
Выбежав с толпой из лифта, я просто забежал в один шкаф и там остался. Выждав 15 минут, одел маску и зажёг сигнальную дымовую шашку.
Теперь можно было выходить. Я был невидим. Людей не было. Поджечь все было делом трёх минут, да и на шашку уже ехали пожарные машины. Я переоделся в костюм хирурга (из театра взял), бахилы и маска были лишними, но натурально выглядели.. В подвале было не так жарко от огня. Я ждал звука скорой помощи. (у них сигнал в кварту, как у гимна Советского Союза).
Подвал заполнялся дымом.
Я взял пару палок, тряпку, смотал нечто похожее на носилки и побежал к дверям. На улице была каша машин, крики, сирены, Выйдя, я сел у стены и начал кашлять, ко мне бросился пожарник, я показал ему в глубину магазина и побежал к машине скорой помощи, попросил воды, и пока мыл лицо, про меня забыли. Я переоделся сунул все в рюкзак, и присоединился к зевакам.
Единственное, я забыл снять бахилы (только в машине заметил), ну, ничего, они ж ещё с Эрмитажа…
Я — мост.
По мне ходят с берега на берег. Для всех — мост был всегда. И будет
И вдруг — «усталость металла» (романтик был Понселе!)
И нет больше моста
Что ж, ко всему привыкает человек — поживём на разных берегах…
Но это потом, не скоро.
А сейчас —
Ходите по мне в гости друг к другу, с хлебом в льняной тряпочке, с карамелькой детям…
Постойте посередине, киньте корочку, рыба взыграет..
Улыбнётесь!
И в чёрном корявом зеркале воды услышите песенку этих расстрельных деньков
Ваш покорный слуга (устар.)
Антон Адасинский
Деревня, где тротуары покрыты мрамором, набережные облицованы чем-то непростым..
У каждой лачуги оригинальный дизайн..
Фонтаны и чудо-дворики.
А потом что-то, наверно, случилось,
И теперь всё и везде — продается.
Люди уехали, ушли, улетели
Вечеринок и ночных кафе больше нет
Несколько отелей всё ещё работают, да и там все непросто
Съезжаются туда одинокие и невеселые нудисты..
Одиночество там оправдано — говорить невозможно из-за ветра.
Он всегда был и всегда будет реветь…
И волны.
Теперь — слушайте.
Я всегда нахожу в любом месте local pub
Нашёл и здесь. Возможно, too local, так как с шести вечера там уже все лежат.
Один из “горизонтальных героев” — Стив из Амстердама, рассказал мне, что в тот страшный день он был пьян с утра, поэтому кроме сердцебиения и желания забраться под кровать ничего не помнит..
А пришла в тот день ВОЛНА.
Все, кто остался в деревне, рассказывают примерно одинаковое.
Ветра не было с утра.
Уже — чудо!
Люди высыпали на улочки обсудить это дело, и потом случилось странное: у всех заложило уши и народ побежал от берега в горы
Не реагировали только дети, но их тащили тоже.
Вечером все вернулись домой, но спать никто не мог.
Утром всё повторилось..
Списали на духов, ветры африканские и прочую нечисть.
Рыба не ловилась неделю, и народ стал уезжать…
Стив остался там жить — “Кофе, Антон, 50 центов!..”
Узнал чем я занимаюсь и потащил показывать театр!
Мне понравился “театр” как и всё, что осталось в этой деревне.
Ветер по-прежнему гремит в ушах, и Артур и Давид наверняка уверены, что вот так с ними говорил Океан.
Ты спишь.
Калачиком, обнимая подушку, зарывшись под одеяло.
Это — ночь.
И ты спишь,
И никто не знает, кто ты будешь звонким утром.
Какую кольчугу ты оденешь. Будешь ли политиком, верной женой, стариком и…
Ты спишь, и спит тот, кого ты увидишь в прицеле винтовки, или в магазине, с авокадо в руках…
И та, что заставит тебя пропустить трамвай, тоже спит…
Мы — дети этой ночью
И не важно, сколько богатства тебе снится, и размер картины над кроватью. И трясущиеся под дверью слуги, меняющие кофе каждые десять минут, чтобы не остыл.
И одна у всех кровать, и Дом, и Мир.
Мы спим, и, Господи, дай нам ещё немного полежать и не влезать в панцири этой жизни.
Знаю, что встану и стану тем, кем надо, кем должен, и кем привык.
А сейчас ………. — нет войны, измен и трудов.
Мы спим
Как дети
И
И я тоже хочу, как и ты,
Любить и быть любимым.
Да Простят Нас Те, Кого Обидим Днём!
Они тоже спали этой ночью и желали мне добра.
Я сплю.
История клонов закончилась в 2164 году.
Она началась скучно и закончилась незаметно.
Последние резервации клонов в Канаде даже не приходилось охранять.
Простым смертным туда попасть было трудно, так как резервации были на территории индейцев. Но если кому и было интересно, стоило это недорого, а смотреть было особо не на что.
Клоны, как известно, говорили сразу на всех языках. Говорили сухо и сжато.
Глядя в соски собеседнику. Левый глаз — в левый, правый — в правый.
Никогда не спрашивали.
Обрывали разговор когда хотели, и сказки об их способностях предсказывать и лечить были просто приманкой для туристов.
Но в течение 10 лет те оставшиеся 150-200 тысяч клонов были выкуплены Швейцарией, якобы для окончания эксперимента.
Канада и индейцы были рады.
Последнее нашумевшее дело, связанное с клонами, началось именно в Женеве, в болоте скукоты и экологической паранойи.
Первый спектакль по пьесе Шекспира “Тит Андроник” прошел, как обычно, с ужином и вялыми аплодисментами. Всё бы как всегда, пока не вышел на сцену худой бешеный клерк и не сообщил “уважаемой публике”, что сегодня погибло на сцене 34 человека. В ответ на смех в зале, он поднял занавес
и, показав стопку тел, коротко выстрелил — “Клоны”
“Тит Андроник”
Там действительно много убивают
И безупречно сыгранная настоящая смерть актера-клона привлекала людей жаждущих — тогда, сейчас и всегда — крови.
Но условия усложнялись, и особенным достоинством было не просто посмотреть, пережить и похлопать.
Но и присутствовать при похоронах
Клонов не хоронили и не сжигали. Их растворяли в растворе сложном по составу, носившим чудное название “Сфумато” — дымка Флорентийская, рисующая горы в сердце любого, кто не горбится.
И зрители-элита, провожающие тело клона, исчезающее в растворе, проживали до конца спектакль и уносили с собой, я надеюсь, честь, отвагу и презрение к мести.
Эти театры запрещались, прятались, закрывались и появлялись вновь.
Потому что романтика любви, страсть, показанная свято и откровенно, всегда выигрывала перед картонными ножами и и пенопластовыми дубинами
В случае Endless Death Show — оружие заказывалось из музеев и точилось мастерами в пятом поколении.
Но ушло и это.
Написано про это немного. Люди (мужчины, в основном) не хотели говорить, думать и писать про клонов.
Муссировался единственный удобный аргумент — о несовершенстве души.
Женщины не включались в полемику, так как грех с клоном не являлся грехом, и, после взрыва встречи с клоном, муж просто становился говорящим кабачком..
Что-то осталось невыясненным, нежелание пересказывать анекдоты, неприязнь к геометрии, земной поклон любому животному, плач при виде реки, и бесконечный насморк.
И самое дружелюбное, что умиляло и кретинов, и детей, что если клонов пятнадцать или больше, они кладут руки друг другу на плечи, недолго водят хоровод и мирно засыпают, чуть меняя цвет кожи к серебру.
На лица их спящие смотреть запрещено, так как увидевшим они будут сниться до конца своих (их) дней
“Вот человек, который начал бег
Давно, когда светало во вселенной…”
Бэлла Ахмадуллина
Коридор больницы.
Она не очень чистая и старая по интерьеру.
По коридору идёт пара.
Мальчик, тепло одетый, в свитере, лет 11-12.
Чуть сзади — мужчина, с неестественно поднятой головой, c обезображенным ожогами лицом.
Он в двух халатах.
Сверху ещё какая-то больничная куртка.
Пижамные штаны, грязные внизу, и совершенно босой.
У дверей на улицу их ловит то ли санитар, то ли врач.
Хватает мальчика.
— Коврик взял?
Мальчик показывает на свёрток под мышкой.
Обожжённый смотрит выше голов и сквозь как-то…
Спускаются по ступеням, и как только мужчина чувствует землю, он срывается с места и бежит.
Судя по всему, это прогулочный парк больницы.
Он бежит вдоль проволочного забора.
Мальчик бежит за ним, и чувствуется, что это их привычное занятие.
Съёмки динамичные.
Здесь какой-то сбой должен быть:
То ли камера замедляется, то ли решетка забора становится агрессивней, и свет как-то трещит, темнеет
Снежная туча.
И снег пошел, и тает на лице
румянец смерти…
В окне больницы санитарка с нездоровым пацаном на руках смотрит в окно на Обожжённого и мальчика.
Они сидят на скамейке.
Ноги человека замотаны в полотенце, под ногами на снегу коврик.
Он это не замечает.
Там, далеко внизу…
Далекий ракурс (Брейгель «Возвращение с охоты»?)
Уже почти скатан снеговик
Вместо рук у него прутья. Много.
Пацаны что-то там задумали, и Обожжённый понимает — что.
— Отнеси им
Даёт коробок спичек мальчику.
Мальчик поджимает губы и бежит вниз.
По дороге спотыкается. Падает смешно в снег. Встаёт и оборачивается.
Обожжённый лежит на скамейке боком и как-то неудобно.
Мальчик с криком бежит назад, и сразу мимо скамейки, к корпусу больницы.
На лице Обожжённого снег уже не тает.
Дети внизу все-таки как-то подожгли прутья снеговика.
Огонь и снег.
Плавится белый Идол, белая игрушка!!
И нос морковкой, и глаза пуговицами!
Это всегда!
Сгорит — и возьмёт с собой!
Дура в окне:
— Вот ведь поганцы!…
Нехорошая картинка.
В центре дороги лежит человек. Рядом негромко, очень безнадежно, кричит девушка.
— Помогите.
Ее аккуратно объезжают машины. Подхожу.
Пожилой и, наверное, пьяный человек, рядом два костыля. Смотрит в небо и собирается спать.
Девушка очень приличная, ну очень.
Уже спрашивает не в первый раз — где вы живете?
— Давайте, говорю, — сначала с дороги его уберем.
И вдруг мы понимаем, что мы никогда его не поднимем. Это очень тяжело.
— Помогайте, — кричу ему на ухо, — помогайте, а то вас задавят!
Неожиданно он отвечает.
— Не.. я специально в ярком выхожу.
Садится, раскинув ноги, и старается нам помочь. Спрашиваю девушку — в скорую звонили?
— Они сказали, что пьяных не берут. Потом перезвонила. А они мой телефон уже не хотят брать…
Наконец мы подняли его, и стоим втроем в центре дороги. Еще одна машина с музыкой объехала. Я подставляю костыль под правую подмышку, она под левую.
Коленкой переставляю его ногу,
— Ходить можете?
— Да вот, — говорит, — сегодня не очень, — улыбается, — вы меня на поребрик посадите, может отпустит.
Я говорю — болит чего?
— Нет, — говорит, — просто не чувствую ног.
Первый шаг сделан, прошло наверное 15 минут. Он висит на нас всем телом.
Обсуждать ситуацию нет сил, мы дышим и переставляем его ноги.
— Где вы живете?
— Блохина.
— Дом?
— Восемь.
Про такси подумали вместе, и поняли, что не возьмут точно…
Идти до Блохиной метров триста.
— Не бросайте уж нас, — сказала девушка.
Нас... Тут до меня доходит, что она ему никто, а просто хороший человек.
— Не... только мимо того дома пойдем, я сумку тяжелую закину.
Через пять шагов нам потребовался отдых. Стоим.
У меня разрывается голова от мыслей об этой жизни...
— Дети есть? Есть кому позвонить?
— В Мурманске сын. Я один живу.
Кажется, что он где-то в другом мире.
Во дворе. Прислоняем его к стенке.
— Сейчас, только сумку брошу. Я тут живу
— Вы не вернетесь, — улыбается девушка.
— А вы, — говорю, — такая просто самая хорошая. Стойте здесь. Прижмите его плечом к стене. Чтобы не упал.
Поднялся к себе, выглянул в окно. Девушка держит его у стены. Чуть не заплакал.
Снова во дворе.
— Вы понимаете, что нам эти триста метров часа три идти?
— Ничего, — сказал мужчина, — можно меня просто положить и в скорую позвонить, и уходите.
— Так ведь не болит у вас ничего.
— Да вроде нет. Домой-то лучше бы.
— Все, — говорю, — пошли. Переставляем ноги.
И все вдруг стало правильно. Мы переставляем чужие ноги по дороге к дому. И то, что я объясняю своим студентам — не важна цель, а важен процесс ее достижения — стало вдруг барельефом в голове.
У нас было время рассмотреть каждую ниточку на его куртке, прокуренные ногти..
Перепады высоты в асфальте стали важны и ощутимы. Я никогда не ходил ТАК медленно.
Мы трое стали каким-то вараном, который будет красться к цели несколько месяцев.
— Чувствуете ноги?
— Нет, покурить бы.
— Потерпите.
Пытаемся поставить его на костыли. Нет. Не может.
Сзади резкий сигнал. Козел, думаю, объезжай и вали.
Опять сигналит. Оборачиваюсь. Стоит черный Ауди 7-ой, и к нам идет шофер в футболке и с мышцами.
— Чего с ним?
— Не знаю, — говорю, — идти не может, вот, тащим.
— Где вы живете?
— Его девушка на улице нашла, мы не знакомы. На Блохина. Вот, триста метров.
— Давайте подвезу.
Я не удивился. Девушка удивилась.
— Надо же, просто кино.
— Типа, — сказал мужчина и подставил плечо.
— Есть что постелить? — спросила.
— Не надо, там кожа.
Мы положили его на заднее сидение.
Девушка с костылями села вперед.
Доехали.
— Ваш дом? — кричу, — не спите!
— Мой.
— Какой этаж?
— Третий.
— Ключи есть?
— В кармане.
Вытаскиваю ключи. Такого я давно не видел, что-то типа длинной отмычки с выкидным хвостом для открытия засовов изнутри.
— Посидите в машине, — сказал мужчина, — мы его отнесем.
— Нет, — сказала девушка, — кто вам дверь откроет. Еще улыбаться силы были...
Сцепили замком руки и тремя остановками дошли до дверей.
У девушки не получилось с дверью. У меня тоже. Мужчина, прижимал к стене инвалида.
Никто из нас не смотрел на часы. В квартирах на площадке на наши звонки никто не открыл.
Жесткая пауза. Бросать на лестнице?
— К дверям поднесите меня.
Мы прислонили его к двери и он открыл дверь.
Ну... в общем, занесли, нашли его комнату. Не стали смотреть вокруг на коммунальную жизнь.
Оставил ему пачку сигарет.
— Там деньги на окне, — сказал он, — возьмите.
— Лежи уж, — сказал мужчина, — остряк, тоже мне. Соседи есть?
— Да, Галина все принесет.
— Где она?
— Будет. Она заботится.
Мы вышли на улицу и все закурили.
— Как говорится, Спасибо, — сказала девушка.
— Как говорится, Пожалуйста, — сказал шофер.
Вот и стоим мы, три обеспеченных человека, молчим. Телефоны у нас не выключены, но за это время нам никто не позвонил.
Я очень ждал снега
Он пришёл ночью. Наверное.
Быстро и много.
Я оделся, побежал в парк и с наслаждением поскрипел по этой белизне в утреннее кафе
Пройдя метров сто, обернулся и замер
Чёрная цепочка следов напоминала иероглиф неизвестного языка
Обернулся я вовремя
Иероглиф дорисован
Аккуратно ступая в собственные следы, я вернулся спиной к началу
Стою улыбаюсь, а сердце стучит бешено.
Я не могу уйти в сторону — путь один
Но я уже прошёл по нему — два раза нельзя точно
И домой не могу вернуться — это старость зовёт
Стало светлее и сильно замерзли ноги. Я не двигался
Сильное жжение в паху сказало о том, что иероглиф про меня знает и сложен не из следов, а из цепочки черных поцелуев.
Я позвонил Ренату. Он актёр — все понял.
И через час приехал с лыжами
«Это старые. Не нужны»
Бросил мне их, чтобы не подходить и не попасть в то, что потом не забудет, и скромно удалился
И я склеил лыжнёй метроном следов
Мне просто было очень важно, чтобы эти две полосы стали длинным знаком «==»
Лыжи я оставил в конце росчерка и заячьими прыжками поскакал в кафе.
День начинается из ничего.
Посетил в Москве проститутку.
Очень дорогая, но того стоит
2.13 рост
Вес, думаю, под 150 кг
И дело тут не в сексе.
Она просто мажется молоком, берет книжку “Остров сокровищ” и задушевно читает
А ты лежишь голый, свернувшись калачиком у неё между ног
И тебе уже 20 лет, и ты вспоминаешь детские горки ночью с девушкой
И вот тебе 15, и ты изменишь мир
Теперь 10, и люди совсем разные, оказывается, и надо ли жить?
Шесть
Пять
И ты засыпаешь внутри себя под скрип мачт и далёкое пение пиратов
Я тысячу раз делал это
Мои пальцы сцепились на ручке чашки с кофе
Большой и указательный сверху
И средний ногтем поддержал равновесие
На полдороге ко рту чашка выпала
Упала на пол
Разбилась
Я посмотрел на пальцы
Сжал их
Они сжались
Почему?
Команды разжимать пальцы я не посылал
Тело разжало пальцы и бросило чашку
Вот так это приходит
Я не командир больше
Мне стало страшно
Я сидел на стуле, вместе с моим телом, и ждал
Нет, всё хорошо, я сижу, и тело не встаёт по своим делам
Ок, решил я, встаём
Тело поднялось
Идем к зеркалу
Пошло
Смотри, говорю, глазам – смотри на это тело
Пока все в порядке
И с этого дня я дважды повторяю приказы
Про себя и вслух
Вы живете в теле, свинченном из костей крови и мышц
Сила и желания его огромны, и чека еле держится
— Хорошо, я сожму виски рукой и сделаю вид, что мне важно, о чём ты думаешь, Антон
— А откуда оно знает, как меня зовут?
Значит его зовут по-другому
Объявление.
«Йога за ТРИ дня, краткий полный курс просветления».
Во, думаю, что мне надо!
В группе человек восемь.
15 000 р.
Да, неважно..
Сгибался я хорошо, да и смотрел преданно.
Спросил, что хотел бы подумать о долгосрочном проекте. Позвал в гости.
Дом у меня старый, страшный.
Я подготовился и срубил замок с железной двери в подвал.
И повёл учителя сразу туда. Сказал, у меня там, типа, студия.
Спустились.
Вода гнилая, с комарами.
Даю ему сапоги болотные.
Бредем в говне по пояс. Ну... по запаху, по крайней мере…
Учитель нервничает.
— Сейчас, — говорю, — придём.
Света меньше становится.
Свечку достаю, чиркаю спичкой и роняю коробок в воду.
Вот теперь темно стало.
Учитель достает мобильник, зажигает фонарик, и зря. Чёрные стены — это же бомбоубежище.
— Боюсь, надо назад уже, — говорю, — извините, не показал, что хотел. Вот вам записка, что по собственной воле. Вы на меня сильно повлияли. Я дома, в сети, повесил вам благодарность, и что никого не виню. Идите теперь, а я с водой побуду. Больная, но всё-таки вода.
Учителю нехорошо. Я бреду по грудь дальше.
Оборачиваюсь и становлюсь Адасинским. Чётко знаю, что выражает мое лицо, и что учитель сейчас писается в сапоги. И выглядит не гордо.
— Пойми, говорю, — ты ведь тварь хитрожопая, но любитель, а я — такой же, но профи. Раунд за мной, и тебе – менять город. Уезжай, учитель, и забирай своих воробьёв, а то ведь тебя даже не найдут здесь. Комары отпоют. Они восьмую тона поют легко. И не кричи, на голос змеи лезут.
И ушёл за поворот...
Я вернусь за ним через час, заберу, напою водкой, переодену..
Йог, блин..
Камни те же
люди другие
я другой
детям неважно
папа рядом
лужа есть
можно перепрыгнуть
страна — это мир, где есть друг. Один. Половина. Придуманный. Но не жалуется, а приносит на стол луковицу и четыре сигареты
Надеюсь, люди ушли в лучшее
Надеюсь, будут помнить об мне
Блин, что за похоронка
Писать надо хорошее.
Мир живет внутри меня
Боги живут внутри меня
Друзья живут внутри меня
Когда я уйду - я заберу их с собой
Кто ушел — забрал меня
Я живу в обоих мирах
Как и любой из вас
Я приду в вас
Я заберу вас в себя
Я стар и молод
Я здоров и болен
Я жив и мертв
Я люблю и любим
Мне снится мир, который ждет меня.
Я могу торопиться, могу — нет
Минутная стрелка кольнёт вовремя.
Я не узнаю, зачем жил.
Меня привели сюда за руку.
В тринадцать лет я не умел целоваться. Мы с девочкой стукнулись лбами, и нимб над моей головой треснул и превратился в рога.
Знакомого звали Неста. Не помню — то ли кличка, то ли от фамилии сокращение.
Ничего специального: тихий голос, всегда вполоборота к собеседнику,
Один и тот же свитер а-ля бард из 60-х,
Белые полноватые руки.
Но две вещи его выделяли из нашей компании.
Например, он спрашивал нет ли у кого книги Лорки «Неспешный ход», или кто слышал группу металлистов из Волгограда «Скула»?
Враньём было и то, и другое, но запоминалось это враньё намертво!
И второе.
После обеда в столовой института, мы шли во двор, садились на укромную скамейку,
Неста задирал майку, и мы смотрели как работает его желудок. По животу ходили волны пищеварения.
Зрелище гипнотизировало. Когда мы увидели это впервые, он произнес — «Корабли Лисса», навсегда закодировав нас, вызвав в мир черно-белые усы Грина на фоне прыгающего пупка..
Что интересного в голове?
Да ничего, собственно. Чьи-то знания, обрывки мыслей, нарисованные желания,
картинки из жизни и прочий мусор. Не работает у меня этот инструмент, пока тело сидит на стуле.
Но вот я встаю, включаются мышцы, разбегается кровь.
Голова затихает, и я начинаю видеть и чувствовать.
Я наполняюсь непроговорeнными желаниями, красками мира. Я чувствую время и боязнь заснуть. Я хочу увидеть, что же там за чертой. Там другое. И я уверен, что там меня ждет самое главное, к чему я шел все годы жизни на земле.
И тело говорит с головой, учит не складывать слова, а мычать, кричать, реветь. Так как это было тогда.
Я чувствую загривок, руки становятся длиннее, я становлюсь пружиной дня. Я прожигаю насквозь каждый предмет и человека, чую по запаху любовь и предательство. Я ― зверь. Хорошо собранный и воспитанный луной. Из пор выходят дрянь и запахи всего лишнего. Каждый сантиметр кожи возбужден и чувствует ветер. И не нужен общепризнанный сон после заката. Это моё время.
Время галопа, гонки. Я знаю, куда бежать и где скрести когтями асфальт.
Сегодня на встрече с прессой и публикой меня спросили, почему новая работа называется «Чистота». Что-то стукнуло в левом ухе, и я попросил ответить Катю Горынину. Виолончель. Она заговорила про Баха и его влияние на скелет Глена Гульда.
А я соскользнул во что-то другое... Он настройщик. Мы долго обсуждали с ним, в каком возрасте пианино становится музейной руиной. Его самоуверенность и заученные постройки предложений начали меня утомлять. Я старался не смотреть на его усы и прихлебывал теплый чай, стремительно старея. Торговаться он не хотел. А я не хотел столько платить за инструмент. «Давай-те я вам что-то покажу!». И повел меня в свой кабинет. Пыль, законопаченное окно, просиженное кресло и запах окончания одиссеи под названием Жизнь.
И 220 бабочек. Бабочки были приколоты в ряд. Очень ровно. И по размеру. То есть, по росту. Потом хозяин коллекции решил, что и цветовая гамма тоже должна учитываться, и покрасил им крылья акварелью. Акварель не держалась. В дело пошел спрей, поломав и намертво припечатав крылышки к доске. Хозяин — человек практичный. Заменил булавки на длинные гвозди и вешает на каждую по струне. Для работы надо. 220. По числу струн в пианино.
У Лисы есть друг. Его зовут Волк. Подружились они благодаря светлячкам, перепутав их со светящимися глазами сородичей. Оба долго хрипло смеялись и оставили друг друга в живых. Дружба эта обсуждалась, осуждалась, а потом махнули на них лапами. Типа «мир изменился».
Лиса и Волк встречаются каждый вечер на холме. Там ясень, и он дольше всех прощается с с солнцем. Они садятся с двух сторон спиной к стволу, складывают по взрослому лапы на груди и степенно обсуждают одну и ту же тему, глядя сверху на уходящий за горизонт Лес.
— Да, — вздыхает лиса, — большой у нас Лес.
— Самый большой, — морщит лоб Волк, — конца не видно.
— Нет у него конца.
— Конец у всего есть. Но тут ты права. Горжусь просто!
— Вот смотрю я на наш лес и чувствую, что и он на нас смотрит, — философствует Лиса
— Это как? — беспокоится Волк
— А вот чувствую!
— Да нечем ему смотреть, — опускает тему Волк, — да и незачем...
Солнце село. Пахнуло ночью и инстинктами. Две тени у ствола и светящаяся листва.
— Пойду, — Лиса изящно вскакивает.
Оба доходят до Леса. Одновременно опускают носы к земле. Говорить больше не о чем. Ночь. И они пойдут по точно выверенному маршруту, каждый по своему, всегда одному и тому же, ориентируясь на запах и сердцебиение.
В этом огромном чудесном Лесу у них есть своя тропа. Они не споткнутся, не ошибутся, не сделают лишнего шага и никогда не войдут в Лес.